О Головине-портретисте
Вряд ли я решилась бы изложить на бумаге свои детские воспоминания об Александре Яковлевиче Головине, замечательном художнике, старинном друге нашей семьи, обаятельном и чудесном человеке, если бы не обнаружила, перечитывая его книгу, несколько фраз, посвященных написанному им в 1914 г. портрету К.А. Варламова: «На нем был надет во время сеансов широкий белый халат, подобие крылатки, без рукавов. На ручку кресла была наброшена полосатая ткань, чтоб еще больше подчеркнуть белизну основного пятна. Декорация сада служила красочным фоном...»
В этой фразе Головин сам приоткрыл секрет, так сказать, «цветовой организации» написанных им портретов. Перечитывая его слова, я вспомнила о том далеком времени, когда Александр Яковлевич дважды писал мой портрет: в первый раз, когда мне было лет пять, во второй раз — восемь лет. Сначала он написал меня одну, потом в двойном портрете, вместе с моей матерью. Именно о цветовой характеристике, о выборе костюмов и фонов для этих портретов у меня даже теперь, спустя почти сорок лет, сохранились пусть отрывочные, но ясные воспоминания. А заодно хочется вспомнить и о самом белоголовом художнике, каким он остался в моей памяти, о его мудрости и детскости, его доброте и ласковости, проницательности и наивности, его подвижническом труде и умении заразительно смеяться, шутить и даже шалить.
Но сначала несколько слов о том, каким образом и почему я удостоилась чести целых двух портретов, написанных таким замечательным мастером, как А.Я. Головин.
Мой отец, юрист, еще в дореволюционные годы начал собирать произведения искусства. Постепенно стены нашей квартиры заполнились картинами, — преимущественно представителей «Мира искусства», хотя много было работ более «левых», до Ларионова и Гончаровой включительно. Со многими художниками мой отец был лично хорошо знаком и даже дружен, например, с Каревым, Верейским, Серебряковой.
Когда именно папа познакомился с Александром Яковлевичем, мне неизвестно. Смутно помню разговоры о том, что мамин портрет он хотел заказать Головину еще до революции, а осуществить это удалось лишь в 1920 г. Но сколько помню себя, в квартире Головиных в Детском Селе я чувствовала себя, как дома. Различия между нашим домом и домом Головиных для меня не существовало. Способствовало этому то обстоятельство, что добрых десять лет, если не более, мы по нескольку месяцев жили летом в Детском Селе и я, с беззастенчивостью маленькой девочки, а потом подростка, постоянно околачивалась у Головиных. Кроме того, моя родители также и зимой почти еженедельно ездили к Головиным и брали меня с собой. Отец вел всякие юридические дела Александра Яковлевича, который советовался с ним и по разным бытовым и житейским вопросам, так как, судя по рассказам, отличался необычайной, изумительной непрактичностью. В трудные для Головина 20-е годы, когда у него было мало работы для театра, папа просил Александра Яковлевича написать несколько портретов членов нашей семьи, а кроме того, посоветовал кое-кому из наших друзей и знакомых заказать ему свои портреты.
О том, как писался портрет, на котором я изображена одна, я знаю, пожалуй, больше по рассказам Анны Яковлевны Головиной, вдовы Александра Яковлевича, которая до сих пор навещает меня. От нее мне известно, что Александр Яковлевич непременно пожелал написать меня в трикотажной переливчатого цвета кофте с синими выпуклыми полосами на желтой основе. Кофта эта нравилась ему по цвету.
Мне было тогда лет пять, и вряд ли можно было заставить меня позировать по доброй воле, без уговоров, ничем не развлекая. Что-то мне читали вслух, а кроме того, Головин, желая меня занять, подарил мне фарфоровые фигурки петуха, курицы и совы. Ими я играла во время сеансов и рассказывала Александру Яковлевичу разные придуманные мною про них истории.
Когда Александр Яковлевич писал наш с мамой двойной портрет, мне было уже лет восемь, и помню я значительно больше и яснее.
Сеансов было много. Сначала Александр Яковлевич написал маму одну, а потом уже стал писать меня, хотя, разумеется, портрет с самого начала был скомпонован, как двойной. Когда он писал мамины руки, мне приходилось стоять возле нее,— на портрете мы держимся за руки. Маме и Анне Яковлевне вдвоем с трудом удавалось уговорить меня стоять спокойно и позировать.
С Александром Яковлевичем у меня сразу вышла ссора,— я потребовала, чтобы он написал также и мою куклу Эмилию, которую непременно хотела держать на руках, а он отказал мне и я на него очень обиделась. Тогда он придумал такую композицию портрета, чтобы и кукле Эмилии нашлось место: он посадил ее на высокий белый табурет у левого края портрета. Ему, как я понимаю теперь, нужно было здесь цветовое пятно, и он попросил Анну Яковлевну, большую искусницу и мастерицу, специально связать для Эмилии коричневое с красным платье, так красиво выделяющееся на куске зеленой с малиновым и серебром парчи, брошенном на табурет.
Долго Александр Яковлевич прикидывал и размещал платки, образующие на нашем портрете фон, причем повесили их уже после того, как фигуры нас обеих были написаны. Мамино платье, в котором она изображена на портрете — шелкового полотна, клетчатое, — он сам выбрал. Когда мама пришла к нему сговориться о сеансах, он сказал ей, что желает писать ее в светлом платье, и именно в этом.
Писал он наш портрет в большой комнате, служившей ему мастерской. Здесь было много цветов в горшках, а на полу, вдоль стен, повернутые лицом к стене, стояли его работы, — начатые портреты и театральные эскизы.
Мебель в комнате была под белыми чехлами,— теми самыми, которые он изобразил на нескольких портретах, написанных им в эти годы. Обои в комнате были светлые. Головин очень любил русские яркие платки, разные ткани, дорожки-половики. По рассказам Анны Яковлевны, он часто просил ее повесить на стену несколько платков и любовался их сочетаниями. На нашем двойном портрете за нами висят два таких платка, — один шерстяной светлый с цветами, другой шелковый переливчатый, черно-лилово-серебристый, и оба прекрасно «держатся» на фоне светлой стены и белой двери, подкрепляя наши фигуры.
Платье мое для этого портрета Александр Яковлевич придумал сам. Собственно говоря, это не было какое-либо из моих платьев, и даже не специально сшитое платье, а «одеяние», которое целиком соорудила для меня Анна Яковлевна по замыслу и указаниям Головина. Материалом послужила накрахмаленная марля, которая только казалась на мне платьицем, а золотисто-желтый жилетик с кисточками был изготовлен из широкой атласной ленты, сохранившейся от одного из подношений, когда-то полученных Головиным в театре. На ноги мне надели высокие белые замшевые ботинки Анны Яковлевны и плотно зашнуровали их, но, конечно, они были мне велики. Успокаивая меня, Александр Яковлевич весело сказал, что ступни ног у меня не будут казаться такими огромными, и пообещал срезать их нижним краем картины.
Таким образом, на портрете я оказалась в одежде, и по покрою, и по подбору красок, и по материалу целиком «организованной» Головиным. На редкость приветливый, он был замечательным рассказчиком, но, по молодости лет, его рассказов я запомнить не могла, а когда стала постарше, он уже тяжело болел, сделался вялым, с трудом выходил на балкон. Но почему-то запомнилось мне, с какой особой интонацией он произносил «Шуура», преувеличенно растягивая «у», когда заходила речь об Александре Бенуа. Много смешных историй Головин рассказывал про бывшего директора императорских театров Теляковского, но всегда отзывался о нем очень тепло, хотя и не без иронии.
Во время последней болезни Александра Яковлевича мои родители очень тревожились, весть об его кончине очень поразила их. Мне в то время было лет пятнадцать и только значительно позднее, сделавшись взрослой, я поняла, какого замечательного, тончайшего артиста и человека выпало мне на долю видеть в детстве, когда для меня он был только добрым, милым, неизменно ласковым дядей Сашей.
 Осень (Головин А.Я.) |  Портрет Ф.И. Шаляпина в роли Бориса Годунова |  Спальня графини (Головин А.Я.) |