К.С. Станиславскому. 29. 10. 26
Дорогой и милейший наш Константин Сергеевич.
Как мне Вас благодарить за Вашу книгу1? Для меня это было такое трогательное внимание с Вашей стороны, так меня вообще недолюбливают и такое отношение к себе я очень высоко ценю. Как драматическая наука и вообще как театральная наука, книга Ваша необыкновенна. Но меня она еще тронула воспоминаниями; т. к. мы с Вами родились почти число в число, то все события нашей жизни были приблизительно те же, — точно я перечитывал отчасти свою жизнь. Когда увидимся, я Вам проведу слегка аналогию. От всего сердца желаю здоровья и великих успехов. Истинно любящий Вас и глубоко уважающий
А. Головин2.
1 Станиславский прислал Головину экземпляр первого издания своей книги «Моя жизнь в искусстве» с авторской надписью: «Дорогому, гениальному, незаменимому А.Я. Головину в знак искренней любви и уважения. К.С. Станиславский» В настоящее время этот экземпляр принадлежит Ю. М. Свирину, артисту Государственного академического театра драмы им. А.С. Пушкина.
2 О теплых дружеских отношениях Головина и Станиславского свидетельствует нижеследующая телеграмма, полученная Головиным в канун Нового, 1927 года:
«От своего имени и от имени всего театра шлю горячо любимому гению наши дружеские поздравления Новым годом, новыми ослепительными созданиями. Слышали ли Вы в Детском овации наши? Костюмы удались на славу. Станиславский.
31 декабря 1926».
4 февраля 1927 г. Станиславский обращается к Головину с просьбой переделать эскиз декорации для сцены свадьбы Фигаро и Сюзанны, подробно аргументируя необходимость переноса действия в совершенно иное место и среду:
«Дорогой Александр Яковлевич. В начале письма не могу удержаться от восторга по поводу всего: и Вашей чуткости, которая ухватывает на лету замысел режиссера, и Вашего удивительного знания сцепы. (Покаюсь Вам, что полосатые арлекины, которые казались мне на эскизе не сценичными, оказались при свете рампы чудесными.) Вы увидала то, что мой опытный глаз режиссера не видел. Мизансцены, которые Вы замечательно умеете оправдать, и ослепительные краски, которые положены там, где нужно, не вразрез, а на помощь основному действию и главной сущности пьесы. Ваши краски не лезут в глаза, несмотря на свою яркость, и являются фоном для костюмов. Вы замечательно чувствуете тело актеров знанием складок материй, покроев. Словом, если я был Вашим поклонником,— теперь я стал психопатом. Вспоминаем Вас ежедневно и волнуемся тем, что мы, актеры, не сможем достичь Вашей высоты. Теперь, когда уже выяснился спектакль, мне кажется, Вам полезно было бы познакомиться с общей картиной, которая получается на сцене.
Пьеса нами разрешена в известном уклоне. Она во что бы то ни стало должна быть революционной. Вы понимаете, как опасно это слово и как оно граничит с простой пошлой агиткой.
Но, к счастью, само произведение по своей сути либерально, и потому мы могли без компромисса пойти на это требование. Нам нужно только смело и ярко выметить основную артерию пьесы.
Вот какими соображениями мы при этом мотивировались.
В пьесе грань между высшим и низшим сословием проведена ярко, и при современных требованиях не приходится эту грань стушевывать, а, напротив, надо ярко вычерчивать. Роскошные граф и графиня (костюмы выходят замечательными по роскоши п цветам), попадая в бедную обстановку подвала башни, с необыкновенной силой выделяют ту основную разницу, которая нужна для пьесы. И в то же время бедность Сюзанны и Фигаро, дружно и любовно пытающихся превратить какой-то бывший склад вещей в уютную комнату для первой ночи,— становится необычайно трогательной и милой. Как трогательны пришедшие к новобрачным с крестьянскими обрядами простолюдины на фоне этих серых сырых стен подвала! Как великолепно контрастирует роскошь галереи, как вычурно ослепительны, изумительны комнаты графини и балкон с лестницей, пропеченный южным солнцем! Вероятно, такие же вычуры и роскошь еще больше подчеркнут эпоху изнеженности в последнем акте с ее выстриженными деревьями, фонтанами и озерами. Как хорош народный суд, идущий вразрез всей этой роскоши, и как становится необходима в этом толковании свадьба не в роскошном дворе дворцового фасада, а в закоулках дворца, где ютится прислуга. На этом бедном фоне, освещенном жарким заходящим солнцем, наивно, от сердечной простоты, простолюдины устроили трон и почетные кресла за свадебным столом. Наивная роскошь шаферов и шафериц, пискливая флейта и волынка деревенских музыкантов, наивные деревенские танцы в присутствии блестяще разодетых графа и графини, глупо разряженной Марселины. Все это с полной выпуклостью заканчивает намеченную и выполненную линию пьесы и ее построение.
Ваш эскиз свадьбы великолепен. (Одно беда, что он сложен и не умещается на кругу. Об этом расскажет Вам Иван Яковлевич.) Я влюблен в этот эскиз и мне трудно от него отрешиться, и я не мог бы этого сделать, если бы пьеса ставилась в прежних обычных тонах, т. е. графской роскоши, в которую попадает народ. Однако, при всей моей влюбленности в эскиз, я и все мы ощущаем в этой картине какой-то уход от верно намеченной линии. Ввиду того, что Ваша постановка обещает быть во всех смыслах образцовой, я и решился написать Вам это письмо. Быть может, Вы издали почувствуете то, о чем мы пишем, и поймете, насколько необходимо перенести свадьбу подальше от дворца, насколько нужно в этой картине народного торжества убогое убранство дворцовых задворок и среди них контраст пышных графских костюмов.
Горячо Вас любящий К. Станиславский».
 Эскиз костюма |  Декорации к Маскараду. Главный занавес |  Групповой портрет служащих театров (Головин А.Я.) |