О Головине. Страница 2
1-2-3-4-5
Головин всегда следил за своей внешностью: неизменно гладко выбритый, слегка надушенный, почти всегда в темно-синем костюме, с галстуком «бабочкой», с платочком в боковом нагрудном кармане. Чуть вьющиеся волосы он до конца жизни расчесывал на прямой пробор. Сдержанный, всегда вежливый со всеми, от мала до велика, он никогда не терял самообладания,— даже когда бывал сильно расстроен. Человек изысканный, он обладал на редкость тонким вкусом и широтой взглядов. Самые тонкие нюансы в области мысли и чувства не ускользали от него. От природы Головин получил огромное дарование и ум, но не обладал большим волевым характером. Инстинктивно чувствуя это он все же сумел, вопреки всем нападкам и чуждым влияниям, выявить свою художественную индивидуальность, не растерять свое время, отдать все то, что он получил от природы, и сказать в искусстве свое слово.
Головин-человек постоянно охранял Головина-художника от всего, что могло помешать последнему. Это отражалось и на его домашней обстановке.
Такое впечатление создалось у меня, когда я бывал у него дома. В Детском Селе, в последний период его жизни, в комнате, где он принимал меня, мне бросилась в глаза пустота стен. Оклеенные светлыми, чуть сероватыми обоями, стены были пусты, за исключением одной цветной литографии, портрета Лермонтова в бурке, размером с миниатюру, и небольшого букета засушенных цветов под стеклом, в синей рамке, окантованной золотым бордюрчиком (типичная вещь 30-х или 40-х годов прошлого столетия). Единственным крупным предметом в комнате был большой куст лимона в кадке.
То же самое я увидел в его комнатах в правом полуциркуле Екатерининского дворца, где Головину была предоставлена квартира в последние годы его жизни. Здесь я видел его рабочую комнату и спальню. Стены были выкрашены в кремовый теплый цвет и на них ничего не висело. Вдоль стен стояли повернутые лицом к стене неоконченные работы. Только на среднем карнизе большой печки, на высоте примерно метра с четвертью от пола стояло несколько мелких русских народных игрушек,— не помню, резных ли деревянных или глиняных.
Александр Яковлевич был необычайно скромен,— скромен также в отношении оценки своего положения. Часто люди преувеличивают свое значение и думают, что без них все остановится, что без них нельзя обойтись, и вдруг оказывается наоборот. Головину было чуждо такое самомнение. У него была та скромность, про которую Анатоль Франс где-то пишет, говоря об одном крупном ученом (цитирую на память): «Он говорил со скромностью, часто свойственной гениальным людям и, к сожалению, так редко встречающейся у посредственности».
Как-то, в первые годы после Октябрьской революции, я навестил Головина в Детском Селе,— он в это время хворал и редко бывал в Петрограде. И вот он вдруг спросил меня: «А как ты думаешь, Сюлли, меня не уволят из театра? Ведь я там теперь совсем редко бываю».
Меня поразил этот вопрос, и я, конечно, стал убеждать Александра Яковлевича в противном, заявляя, что, наоборот, его авторитет в театре все более возрастает и что странно с его стороны даже думать таким образом. Что же касается его отсутствия, то всем известно, что он болен.
В другой раз, около того же времени, сидя в мастерской за столом, он что-то объяснял мне и в разговоре назвал меня своим учеником. Разумеется, мне было очень лестно услышать это от такого сдержанного человека. Но внезапно он прервал свою речь на полуслове и спросил: «Сюлли, ведь ты не обиделся на то, что я назвал тебя своим учеником?» А надо сказать, что Головин вообще не преподавал и официально никто его учеником не числился.
Страх перед всякой казенщиной и даже перед званиями, связанными с нею, был у Головина настолько силен, что, когда решили присвоить ему звание почетного члена Академии художеств, он очень расстроился и даже пришел к моей матери за советом, как ему быть: не следует ли ему прибегнуть к помощи адвоката? Моя мать уже давно привыкла к странностям Головина. Она посмеялась и стала его успокаивать, говоря, что от него ничего особенного требовать не станут, что все это совсем не страшно, а жаловаться и протестовать трудно, когда что-либо делают из уважения к человеку и ради того, чтобы оказать ему почет. Да и неудобно по такому поводу консультироваться с адвокатом.
А вот другой пример. У моих родителей среди разных ненужных вещей, которые скапливаются в большой квартире, когда люди долго живут на одном месте, я случайно нашел большую бронзовую медаль в подбитом бархатом футляре. На одной стороне медали была изображена голова женщины в венке из лавровых листьев (эмблема Франции), а на другой ее стороне — надпись на французском языке, гласившая, что этой медали Головин удостоен за участие на Всемирной выставке в Париже. О том, как мало Головина интересовала внешняя сторона оценки и па-града, свидетельствует уже одно то, что медаль эта валялась у нас в квартире, куда ее, вероятно, доставили из французского посольства: не зная адреса Головина, французское посольство прислало ее директору театров для передачи по назначению. Головин, получив ее, просто забыл захватить с собой и она много лет пролежала у нас дома, а он даже не вспоминал о ней.
1-2-3-4-5
 Благовещение. Створки царских врат. |  Жена, Мария Константиновна (1898-1899 г.) |  Финская девушка (Головин А.Я.) |