Художник - артист - человек. Страница 2
1-2-3-4
Решение задачи было иногда делом мучительным, а поиски длительными. В квартире Головина на Среднем проспекте Детского Села, в комнате, служившей и столовой и кабинетом, стояла обыкновенная бухгалтерская конторка, за которой занимаются стоя. Не связывая себя в работе никаким определенным помещением и любя работать там, где ему в данном случае удобно, Головин искал нужное, стоя за этой конторкой, делая маленькие, примерно 6X9 сантиметров, рисунки и прикалывая их кнопками к сторонам конторки, чтобы не потерялись. Часто требовательность к себе и высокая художественная культура мешали ему остановиться на чем-либо найденном, но казавшемся ему несовершенным. Стремление к тому, чтобы в работе над спектаклем не осталось ничего неясного художнику, а также к полному пониманию задач, вытекающих из сущности пьесы, приводило А.Я. Головина к утверждению, например, что он не мог бы делать спектакль «Горе от ума», не зная расположения комнат во всем доме Фамусова.
Головин был убежден, что именно знание дает художнику нужное направление, и это для него было не пустыми словами.
Надо было видеть, как смутили художника на первых порах требования, которые поставил перед ним Московский Художественный театр, предложив ему сделать декорации к «Женитьбе Фигаро» Бомарше, причем все действия пьесы, кроме последнего, были разбиты на ряд мелких эпизодов, происходящих в разных местах замка графа Альмавива. И лишь после того как был сделан планировочный макет со всеми основными пространственными решениями, Головин успокоился и занялся эскизами отдельных картин.
Это было не педантизмом, а принципом работы. Знание, умение думать, искренность и наличие собственной индивидуальности — все это для Головина определяло личность художника. То же было заложено и в принципе его педагогики, — если его занятия можно определить этим словом. Так, например, бывали случаи, когда он просил ученика нарисовать принесенный эскиз, но с другой точки зрения. Для чего? Для того, как он говорил, чтобы более точно уяснить себе расположение форм (предположим, архитектурных) в пространстве. Он рекомендовал даже такое упражнение: сидя в одной точке, с которой можно нарисовать интерьер, рисовать так, словно видишь его с другой. Головин полагал, что это, с одной стороны, развивает фантазию, а с другой — приучает к сознательности при восприятии. В качестве другого примера можно привести его замечание: «Этот этюд (с натуры) хорош, но это не ваше, это от других восприятий, вам чуждых». И в другом случае: «Вот оно, ваше понимание формы, ваш колорит, скажу даже более,— здесь и ваш театр, то есть ваше его понимание».
Или оп говорил: «Это хорошо, но неискренне,— здесь вы подчинились кому-то другому, от другого взяли то душевное состояние, с которым вы подошли к природе. Вот и получилось: вы, но не вы. Ведь цвет, который вы берете, это вовсе не технический вопрос. Он зависит от того, с каким чувством вы подходите к природе. Можно быть очень смелым в понимании формы, но и вполне искренним,— искренне «левым», например».
Образцом искреннего подхода к природе Головин считал картины французских импрессионистов, в особенности он хорошо говорил о Мане и Ренуаре (последнего, впрочем, он считал классиком). И, наоборот, он категорически отрицал немецкий, «мюнхенский» импрессионизм, находя его фальшивым именно в его подходе к природе, равно как живопись мюнхенцев считал надуманной, а не найденной. Он говорил: «Все, что мы даем, мы извлекаем из природы, из того, что видим в окружающих нас предметах». (Помнится его радость, когда ученик принес ему эскиз костюма, и на вопрос: откуда ему пришли в голову такие цветовые соотношения? — указал на деревенский полосатый половик, лежавший в комнате.) «Мюнхенцы фальшивы именно потому, что чисто внешне подражали французскому импрессионизму, беря манеру, цветовые приемы, но не то чувство, с которым художник подходит к изображаемому им». Подражание мюнхенцам Александр Яковлевич считал делом совершенно недопустимым и даже позорным, и художник, к которому в доме Головина был применен эпитет «Мюнхен», мог быть уверен, что серьезно к нему там относиться не будут.
Как-то, приехав на два или три дня к Александру Яковлевичу в Детское Село из Ленинграда, я увидел на столе томик сочинений Лескова, которым тогда увлекался Головин. Выяснилось, что он только что прочел рассказ «Колыванский муж», где рассказывается история о том, как женившийся на ревельской немке русский человек постепенно онемечивался, несмотря на свое происхождение из кондовой русской семьи. Я выразил сомнение в правдивости этого рассказа. «Не говорите,— живо возразил мне Головин.— Я только что был в Ленинграде и смотрел работу над русским старым спектаклем одного художника. По происхождению он новгородский мальчик, русский до мозга костей, а посмотрите, что сделала с ним немецкая художественная школа: ведь это Мюнхен!.. »
1-2-3-4
 Натюрморт. Флоксы (Головин А.Я.) |  Терема (Головин А.Я.) |  Кармен (Головин А.Я.) |